Кёлер. Страх. СТРАХ-СОН-ДЕТСТВО 5. Свойства, перенимаемые бодрствующим сознанием у сонного (ключ)

5. Свойства, перенимаемые бодрствующим сознанием у сонного (ключ)

Почти у всех маленьких детей бывают фазы, когда они кричат при пробуждении. Кричат просто потому, что просыпаются. Тогда мать берёт на руки маленькое, орущее, брыкающееся, размахивающее ручонками, потное существо, взирающее на мир с выражением крайнего неодобрения, моет его, кормит, укачивает. Ребёнок успокаивается. Веки его постепенно тяжелеют, глаза ещё мгновение задерживаются на материнском лице; по ним видно, по сонному лепету слышно, как к нему подступает дремота. Не нужно никаких теоретических разъяснений, чтобы увидеть, что отступление страха и погружение в сон суть одно и то же.

Быть может, пристальный взгляд засыпающего младенца трогает нас именно потому, что он словно бы прощальный, словно бы ребёнку хочется напоследок получше запомнить наши черты. Я уверен, так оно и есть. В первые месяцы жизни ребёнок, засыпая, всякий раз прощается со здешним миром, а пробуждаясь, как бы рождается заново. Так душа новорожденного колеблется между полюсами - насквозь пропитанным страхом, незащищенным и ничем не ограниченным бодрствованием (пока он не научится сохранять "кусочек сна", спокойной внутренней дистанции в состоянии бодрствования) и как бы окончательным, прощальным уходом от внешнего мира. Там, в этом укрытии, царит мир. В мирный, здоровый сон младенца нет доступа ничему, что связано со сферой страха. Позднее ситуация меняется. Страх перемещается в верхние регионы сна, и теперь сон частично изолирует нас от чувственного мира, но душа остаётся связана с физическим телом и жизненными процессами сильнее, чем желательно для полной реализации регенеративных возможностей сна. При этом мы попадаем в промежуточную зону хаотичного взаимодействия неутихающих инстинктивных импульсов и процессов сознания, отчасти ещё связанных с внешним миром, а из этого взаимодействия, как известно, возникают магические, демонические, а порой экстатически упоительные образы и существа. О том, что со временем накапливается в этой "промежуточной зоне", неведомой очень маленькому ребёнку, чем она мало-помалу населяется, упомянуто в гл. I. 2 и I. 3, где мы говорили об образах, порождаемых бессознательными впечатлениями; от них необходимо отгораживаться так же, как от внешнего мира 25.

Сон же новорожденного в полном смысле слова "блаженен". "С прекращением деятельности внешних чувств в человеке немедля пробуждается творческое начало", - говорил Рудольф Штейнер. Это в высшей степени справедливо для маленьких детей. В другом месте Штейнер описывает, что же здесь подразумевается: "удивительно наблюдать", как дети "во сне прямо-таки летят навстречу своим ангелам, как общаются с ними во время сна". Воспримем эти слова буквально, ведь дети вправду ищут в мире ангелов прибежища, утешения и ободрения для жизни 26.

Итак, бодрствование сопряжено со страхом, отнимающим силы и "подавляющим". Во сне же действует творческое начало, откуда детская душа черпает "силу и крепость" (Штейнер) для грядущего дня. Здесь истоки той силы, которую мы зовём мужеством.

Посредником, связующим звеном между этими противоположными состояниями раннего детства выступает, как правило, мать. В первую очередь она налаживает ритмичное чередование открытости и защищённости малыша, ограждает его во время бодрствования, бережно препровождает обратно в сон. Без её помощи он бы постоянно разрывался меж сном и бодрствованием без всякого перехода. Мать олицетворяет "сумерки", мягкий рассвет, спокойный вечер, причём внутренние суточные ритмы первых месяцев жизни ещё не соответствуют природным. Фактически вплоть до отрочества самая серьезная педагогико-терапевтическая помощь (в некотором смысле воспитание всегда ещё и терапия) со стороны родителей для победы над страхом - правильная подготовка детей ко сну и правильное пробуждение по утрам 27. К сожалению, это обстоятельство слишком часто упускают из виду. Нередко все, даже умные и серьезные попытки разобраться в детских страхах выглядят как симпатичный, но построенный на песке домик, потому что о значении сна либо не упоминается вовсе, либо упоминается вскользь. Вообще теперь уже совершенно ясно, что значит, когда ребенка лишают такой посреднической помощи меж сном и бодрствованием, просто обделяя его вниманием или торопясь с "привитием самостоятельности" в силу превратного толкования данного понятия. Остановимся на этом подробнее.

Что же, собственно, делает мать, с любовью заботясь о ребёнке? Противодействует пробуждению! Давайте попробуем представить себе, что при слишком резком пробуждении 28 душа ребёнка - тут круг снова замыкается, мы возвращаемся к сказанному о болезненных страхах у взрослых - как бы выбрасывается во внешний мир сквозь ещё не окрепшее тело. Она "живёт жизнью внешнего мира, живёт целиком во внешнем мире" (Штейнер) и могла бы просто раствориться в неизвестности, непонятности, если бы мать не подхватывала её и не препровождала обратно, к порогу сна. Периодическое возвращение ребенка в сон, т. е. освобождение от страха - вот основной мотив всех так называемых материнских инстинктов человека.

Итак, заботясь о том, чтобы пробуждение протекало в ослабленной форме, мать защищает новорожденного не только от избыточного раздражения впечатлениями окружающего мира, но и кое от чего другого, правда тесно с этим связанного. Дело в том, что, если бы ребёнок не верил, что мать подхватит его и отправит назад, в сон, ему бы очень скоро пришлось разработать собственные "приёмы" противодействия пробуждению. Подобные "приёмы" знакомы нам по так называемым "больничным" детям - ритмичное потряхивание головой, раскачивание, сопровождаемое монотонным напевом, апатичное избегание контактов и т. д. 29

Во избежание недоразумений здесь следует добавить две вещи. Во-первых, стремление матери оградить ребенка может, безусловно, дойти до абсурда и навредить.

Подобные примеры известны мне по работе в консультации, однако не могу не отметить, что в последнее время вокруг этой формы педагогически неверного поведения поднимают, на мой взгляд, слишком много шума. Очень уж легко с уст экспертов слетает термин "излишне заботливая мать", когда речь идёт просто об адекватной защите слабого, особенно уязвимого ребенка. Детей пока что чаще обделяют вниманием, и в большинстве случаев вовсе не из-за недостатка ответственности, а из-за якобы современных взглядов и ценностных установок ("самостоятельная, работающая женщина - более крепкая опора для ребёнка, чем недовольная домохозяйка", как будто это альтернатива) 30. Во-вторых, мы прекрасно знаем, что ныне встречается всё больше и больше детей, похожих на "больничных", неконтактных и просто чрезмерно боязливых, хотя родители не обделяют их ни любовью, ни заботой и в то же время не ущемляют их самостоятельности. Главным образом это касается жителей больших городов и их окрестностей и ставит проблемы не только окружающей среды в самом широком смысле слова, но и нынешней школьной системы, на которых здесь нет возможности остановиться подробнее. Кроме того, порой жизнь загадывает нам загадки, к коим подобает отнестись с должной скромностью и задуматься о находящемся за гранью рождения и смерти, особенно о том, что происходит до рождения. По этому поводу кое-что уже сказано в гл. III. 131. (?)

Представим себе человека, которому нужно приглядеться к чему-то вдали, когда солнце стоит прямо над горизонтом, а возможности воспользоваться руками нет. Он не сможет ничего сделать. Слепящая боль тотчас вынудит его закрыть глаза, если только ему на помощь не придет чья-нибудь рука и не затенит их. В начале жизни человек, ребёнок, зависит от материнской и отцовской "руки помощи", в прямом и переносном смысле. Но постепенно он учится пользоваться собственными руками и затенять глаза сам. Чему же он учится? Защитному жесту. Со временем он осваивает все больше таких заслоняющих, затеняющих жестов, внешних и внутренних; иными словами, постепенно ему придётся выработать привычку разными способами ослаблять бодрствование, т. е. в каком-то смысле включать в дневное сознание элементы сна. Но в отличие от "больничного" ребенка, вынужденного закрываться слишком рано, а потому совершенно неправильно, человек, растущий в здоровой обстановке, разовьёт в себе инстинктоподобные, мягкие "силы антипатии", не мешающие, а помогающие развитию его личности. По мере того как это происходит, страх проявляет свою полезную сторону - становится жизненным наставником. Он побуждает нас укрощать наши волевые силы и направлять их на какие-то цели, наводить порядок в потоке чувственных впечатлений, обдумывать наши действия. "Страх всегда может привести к новому шагу в обучении. По сути, любой страх, даже любая боязнь - предвестники новых познаний" (Глёклер32) и, добавлю от себя, очередного шага к обретению внутренней уверенности. При этом страх не просто подавляется или выключается, а "обуздывается". Чуткий, тактичный человек, одновременно уверенный в своих суждениях и поступках, как бы заключает со страхом договор. Он говорит страху: "Ты отступишь и поможешь мне тоньше понимать вещи. А за это я предоставлю тебе какое-то пространство".

То, что мы называем чуткостью, есть "затенённая" форма провоцирующей страх "душевной раны" (по определению Штейнера).

То, что мы называем чувством справедливости или ощущением своего и чужого человеческого достоинства, есть "затененная" форма того, что в "сыром" виде проявляется как крайняя обидчивость, чрезвычайная душевная ранимость. Страх претворяется в социальные способности, создаёт предпосылки для использования опыта наших собственных страданий - в данном случае от оскорбительного вмешательства - в общении с другими людьми.

То, что мы называем нежностью, есть "затенённая" форма боязни соприкосновения, нарушения контакта, ведущего к одиночеству.

Подобных примеров, связанных с трансформированным страхом, немало. Почему такие превращения возможны? Если бы бодрствующее сознание подчинялось лишь собственной динамике, то ранимость бы разрослась безмерно и повсеместно. Но оно апеллирует к душевным способностям, проистекающим из сна. "Спокойствие", "трезвость", "хладнокровие" (в корне отличное от равнодушного отношения к миру, навеянного страхом), "осторожность" и т. д. - эти понятия с разных сторон освещают силу, которую необходимо использовать при угрозе "разрыва" в состоянии бодрствования, чтобы, с одной стороны, сохранить здравомыслие и, с другой, "настроиться на уверенность в собственной дееспособности, которая... показывает, что в общем и целом конкретные варианты отношений нам по плечу" (Хиклин33). Итак, мы видим: требуется привлечь что-то, благодаря чему появится оппозиция экстравертной (обнажающей) тенденции процесса пробуждения, слегка отодвигающая нас назад, в направлении сонного сознания (прикрытия), - не слишком далеко, однако достаточно для того, чтобы при всём сочувствии и участии сохранялась чёткая дистанция относительно вещей и событий.

Подытожим сказанное: метаморфоза страха в социальные способности предполагает правильную пропорцию бодрствующего и сонного сознания. Обнажающей динамике бодрствующего сознания должна противостоять умеренная доля приглушающей или - по отношению к чувственному миру - антипатической тенденции сонного сознания. Ясное, бодрствующее сознание учится у сонного справляться со страхом. Понять это вне зависимости от всех прочих актуальных или биографических причин его возникновения - значит найти ключ к поискам подходящих педагогических и терапевтических средств, а также способов воспитать в себе умение обращаться со страхами. Задержимся ещё немного на сне. Слова "сонное сознание" могут смутить тех из читателей, кто считает, что во сне мы пребываем, скорее, в сфере бессознательного. По этому поводу Карл Кёниг сказал, что мы говорим о "сфере бессознательного не потому, что сознание в ней отсутствует, а потому, что обычно наше "Я" осознаёт её менее интенсивно, чем сферу обычного сознания". И далее: "Разве мы не выносим из этой сферы пережитое во сне? Разве зачастую не бывает так, что не разрешённые днём проблемы разрешаются "за ночь?" Отсюда он заключает: очевидно, страх развивает "форму сознания, с коей необходимо считаться" 34. Ведь никто не станет утверждать, что если он не помнит первые два-три года своей жизни, значит, ничего из происшедшего за это время не сопереживалось сознательно. Скорее, тогдашние впечатления воспринимались в ином состоянии сознания. Столь же нелепо было бы и просто утверждать, что поскольку днём мы не помним о каких-то ночных событиях, то их не было. Возможно, пережитое ночью продолжает действовать в наших делах и решениях подспудно, так же, как и начисто забытые переживания раннего детства. Что, как не опыт, руководит нами, когда после безрезультатного взвешивания всех "за" и "против" мы говорим себе: утро вечера мудренее - и ложимся спать, отодвинув решение сложной проблемы? Александр Борбели пишет: "Мир сна и мир бодрствования так разнятся, что можно сказать, каждый из нас живёт в двух мирах" 35. Ведь, собственно, доверяя какую-то проблему сну, мы допускаем, что в том "ином мире" мы даже умнее, чем в обычном дневном сознании! Или возьмём случай, когда кто-то засыпает грустным, а просыпается радостным. Очевидно, во сне имела место некая духовно-душевная деятельность, и в итоге человек совладал с грустью 36.

Йорген Смит обрисовал этот принципиальный вопрос в образной форме: "В повседневном сознании, с утра до отхода ко сну вечером, мы в некотором смысле находимся на поверхности мирового бытия. Эта поверхность окутана глубинной духовной реальностью, недоступной нашему повседневному сознанию. Тут возникает вопрос: что мы несём с этой тонкой поверхности в глубокие звёздные пространства ночи и с чем... возвращаемся назад?" 37. Увидеть это воочию невозможно, поскольку перемещения меж "двумя мирами" всякий раз явно сопровождаются потерей памяти. Однако непредвзятый анализ жизни может навести нас на кое-какие следы.

Один из таких следов - то обстоятельство, что, если абстрагироваться от беспорядочности и болезненных нарушений, обусловленных цивилизацией, мы по природе своей склонны нести с собой к порогу сна страх, т. е. под вечер становиться пугливее, и приносить из ночи в день смелость. В ходе бодрствования нарастает готовность к страху, а после живительного сна преобладают силы смелости. Ведь инстинктивно мы чувствуем, что такая утешительная фраза по адресу ребенка, как "Не нужно бояться, засыпай", имеет смысл. Чтобы передать этот смысл, следовало бы выразиться иначе: "Возьми страх с собой в сон, и его у тебя заберут". Интересно, что во многих старинных колыбельных полным-полно пугающих образов:

Кому тут громко плачется?

Черт за печкой прячется.

Он черный сундучок берёт

И неслухов в него кладёт*.

(*Перевод В. Бакусева.)

Конечно, с педагогической точки зрения это сущее безобразие - слишком уж грубо, однако за этим проглядывает ощущение реальности духовной жизни. Люди чувствовали, что в ночное звездное странствие детям (чей сон, конечно же, был несравненно более блаженным, чем у нынешних детей) нужно дать как можно больше непереработанной "поклажи" из страхов. В подобных обычаях ещё жили отголоски искажённых представлений о высших существах, принимающих страх на себя. К счастью, такая "шоковая терапия" вышла из употребления, однако и с точки зрения современной детской психологии можно посоветовать перед сном в очень осторожной форме, с учётом возраста и индивидуальных особенностей, подталкивать детей, особенно боязливых, к конфронтации с их страхами, например, через сказки, где говорится об одиночестве, изгнании, темноте, тесноте и неволе, а в конце все проблемы разрешаются 38.

Рудольф Фрилинг называл бодрствование и сон "попеременным выходом из укрытия божественного лона и возвращением в него". Здесь ночной опыт, отнимающий у дневных страхов силу, передан в форме религиозного образа. Рудольф Штейнер, как мы помним, подчёркивал роль ангелов. Если в состоянии бодрствования мы сумеем избежать полной утраты контакта со сферой защищенности и мира, в которую окунаемся ночью, то совладать с врождёнными страхами будет легче. Этот контакт даже в опасных ситуациях поддерживает в нас веру в некий внутренний стержень, "нечто неизменное, постоянное, неподвластное никаким переменам" (Глёклер).