пятница, 5 мая 2017 г.

Cабашникова. Серафим Саровский. Завершение.


На десятый год его жизни в лесу на него напали три человека, думая, что богомольцы приносят ему много денег. Серафим был чрезвычайно силен от природы, у него в руках был топор, и он мог бы легко защититься, но он бросил топор на землю, сложил на груди руки и сказал: «Делайте, что хотите». Они его связали и избили до полусмерти.
Еле живым добрался он на другой день в Саров и, когда он появился к обедне, все ужаснулись. От крови волосы его слиплись, одежда пристала к ранам. Восемь дней он лежал без сна и без пищи от великих страданий. Послали за врачами. Три арзамасских врача и три фельдшера совещались о нем по-латыни, но он ничего не слышал. Он видел, как окруженная славою, в багрянице вошла к нему Пресвятая Дева с Петром и Иоанном. «Чего вы трудитесь?», — сказала Она совещавшимся людям, «Сей рода Нашего», — повторила. Его исполнила чрезвычайная радость, от помощи врачей он отказался, вскоре мог поесть хлеба с капустой, и стал поправляться.
Разбойников нашли, это были крестьяне соседа; их хотели наказать сурово, но Серафим за них умолил; и грозил покинуть Саров, если не исполнят его просьбы. Впоследствии они пришли к нему с покаянием сами.
Раньше был он уже согбен упавшим на него однажды дубом; теперь же от побоев его так пригнуло, что он не мог ходить иначе, как опираясь на топор или на мотыгу.
Еще три года прожил Серафим в пустыньке, как раньше. За Пахомием умер и Иосиф, его первый старец, и духовник его Исайя, второй за Пахомием строитель. И с этими тремя умерло для Серафима все, к чему он был на земле привязан. И все, что было в нем личного, человеческого страдало глубоко. Ему было тогда сорок восемь лет. Он был один в мире. Душа его томилась. Он жаждал все сильнее единой и нетленной правды; хотел смирить печаль души, хотел стереть себя, поскольку он личина, хотел молчать и дать говорить в себе Богу.
Тогда он стал молчальником.
Уже дверь его кельи не открывалась, он уже не выходил на зов. Встречая в лесу человека, он падал лицом на землю и не подымался, пока от него не отходили.
В монастыре его не видали.
Раз в неделю послушник приносил ему пищу. В зимнюю пору занесенная снегом пустынька была еле доступна. Тихо было вокруг в лесу дремучем. Послушник стучал в дверь: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго!» — «Аминь», — отвечал ему старец, и дверь открывалась. Серафим стоял, сложив руки и с глазами, устремленными в землю, а у ног его стоял лоточек, куда послушник перекладывал пищу.
Так было три года. Тревожиться стали монахи, у кого и как причащается старец; решили предложить ему ходить по праздникам в обитель, а если по болезни ног не может, то переселиться в свою старую келью. Монаху, носившему ему пищу, поручили спросить его об этом. Молча выслушал предложение старец, а в следующий раз молча последовал за монахом в Саров. После шестнадцати лет пустыни вернулся он в свою старую келью и уже в ней совсем затворился.
В сенях его стоял дубовый гроб, он сделал его сам. Икона и обрубок пня — вот все, что было в его келье. Он никогда не зажигал огня. Когда его сосед стучал к нему, чтобы передать ему капусту, толокно и воду — его единственную пищу, он видел старца на коленях, с лицом, покрытым полотенцем; безмолвно принимал он пищу как дар. Из-за дверей слыхали его голос, когда он толковал себе Евангелие. И собирались к его келье, и слушали его слова.
Каждый праздник он приобщался Святых Даров, которые ему носили в келью. И только но ночам видали, как он переносил дрова, читая тихо Иисусову молитву.
И так прошло еще пять лет. Впоследствии он говорил «Молчание есть таинство будущего века, словеса же суть орудие сего мира». Когда его потом спросили, зачем, приняв молчание, лишает он духовных наставлений братьев, он отвечал: «Григорий Богослов рек: прекрасно богословствовать для Бога, но лучше, если человек себя для Бога очищает».
«В глубоком молчании произносит Бог Свое Слово», — сказал другой учитель.
Что такое слово Божие и слово человеческое, наше, о котором сказано, что «оно орудие сего мира»?
Ведь когда-то слово было совсем иным, чем теперь. Когда-то через слово, данное в дар человеку, Бог давал имена творениям, и имена эти были правдой. В слове жили духовные силы, заключенные в называемой вещи. Слово воплощало душу этой вещи и потому ею владело. В слове жили творческие силы Бога, создавшие природу, в нем звучала божественная воля, ему покорялись стихии. Но эту силу утратило слово, потому что оно утратило правду. Не божественная воля стала открываться в слове, не сущность свою высказывали через него вещи, а стало оно орудием отпавшего от Бога человека, стало служить его отдельной воле, повинуясь его страсти. Человек забыл первоначальную святость слова, и слово стало ложью. Слово уже больше не дело.
Как же вернуть ему прежнюю святость, отнять у мира, чтобы оно вновь стало Божьим?
Слово стало ложью.
Но что же больше не ложь в мире? Сам человек, весь человек, видимый и внешний, замкнутый в свои чувства и самость, разве он не есть разбитое отражение правды, личина и ложь?
Слово человеческое стало ложью, лицо человеческое обманом.
И захотел Серафим всею силою своего вечного духа стереть с лица земли эту личину, и когда он, встречая в лесу человека, падал лицом на землю, и, отворяя двери, закрывал лицо полотенцем; когда пятнадцать лет ни один смертный не слыхал от него обращенного к себе слова — он стирал с земли свою личину.
Через десять лет молчания он отворил келью, но молчания не нарушил. Можно было входить в его келью, видеть, как он читал и молился.
Его лицо стало ликом, сгущенным в облик человеческий светом. Глаза — родниками сострадания, а губы — знамением слова.
Через пять лет он стал отвечать на вопросы, давать духовные советы. Это был любовный лепет простой Божьей правды. А еще через пять лет Божья Матерь повелела ему выйти из затвора и принимать всех, кто к нему приходит. Ему тогда оставалось семь лет земной жизни.
Серафиму было шестьдесят шесть лет, когда, после тридцати с лишком лет уединения, он в 1825 году для всех открыл двери своей кельи, с раннего утра до поздней ночи и даже ночью принимая людей. В келье его, выходившей окнами в поле, лежали мешки с песком, на которых он спал; но в последние годы он спал, стоя на коленях, опираясь локтями на пол и поддерживая голову руками. Келья его никогда не топилась, но в ней было жарко от множества лампад и пучков восковых свечей, горевших на деревянных круглых подносах за упокой тех душ, о которых Серафим молился. В их мерцании и свете, как некий дух, стоял белый старец, в своем белом балахоне, в мантии, а в дни причастия в епитрахили и поручах, сам, как зажженная свеча, горящая для обоих миров. На свет души его стекались за помощью живые и мертвые, голос его был внятен и нужен здесь и там.
Простые и знатные, благочестивые и грешные — все шли к нему.
— Радость моя! — так встречал он каждого и во всякое время года говорил: Христос воскресе!
И избытком своей силы и радости, купленным добровольной жертвой, заполнял ущерб душ.
Приводить слова Серафима не нужно. Они жили лишь в его устах. Он давал не слова, не учение, он давал людям свою живую силу, свое сердце, себя. Он давал людям свой образ, возвращал им их образ Божий, утраченный. И каждый был радостью для Серафима, потому что в каждом сквозь весь слой дорожной пыли он видел его истинный, незатемненный, первоначальный лик, который откроется в конце веков.
Серафиму ли прозорливому было не видеть всего дурного и темного в человеческой душе? Не видел ли он в людях все то себялюбие их, которое живет в глубине их душ и которого и сами-то они в себе не знают? Но он видел и больше того, больше временного и преходящего. В каждом из малых сих он видел и любил Бога, Который просияет через всю тьму.
Как в малом семени в черной земле провидит солнце красоту растения и вызывает к себе на свет росток и зелень, и красоту цветов, так любовь провидит в другом сквозь тьму и малость временного, теперешнего, то, что дремлет в нем, как дремлет растение в семени, и, провидя, зовет к пробуждению, вызывает на свет Божий красоту души. Как земля зеленеет и цветет силой солнечной любви, так души живы сердечным светом и огнем.
«Бог есть огнь», — говорил св. Серафим — «Бог есть любовь».
И прозорливость — любовь. Человек прозорлив состраданием. Его душа, уже не замкнутая в себе, ширится в мире, захватывая в свой круг все больше предметов, перенося в них свое сознание, сливая сердце свое с их сердцем, слушая его, как свое. Когда внутри дома тихо, то слышно голоса снаружи. Так слышит смолкшая в себе душа чужие души.
Когда приходили к Серафиму исповедоваться, он часто сам говорил людям их грехи.
Рассказывал им прошлую их жизнь, предупреждал о будущем.
Отчего прошлое и будущее открыто духовному взору?
Мы уже говорили, что в духовном мире сперва видна божественная цель, а потом те пути и средства, которые дух избирает для осуществления цели, и которые обыкновенному сознанию являются как причины. Увидя план постройки, опытный в этом человек скажет, как ее будут строить, а увидя постройку, скажет, как она исполнялась.
Во внешнем мире события идут навстречу цели духовной. Настоящее духовно рождается из грядущего, как средство из цели. Видимый мир — отражение духа, и как в зеркале правое отражается левым, так первое в духе отражается во внешней жизни последним. Тому, кто жив в духе, будущее открыто, будущее является там совершенным.
И в этом нет человеческой несвободы и рока. Ведь в грядущем осуществляются те цели, которые себе ставит вещее и бессмертное «я» человека, ведя его через все страдания, через много-много жизней, чтобы он изгладил свои прежние ошибки, научился тому, чего не знал раньше. Низшее «я» человека — слепое, оно страдает подневольно и ропщет, не ведая, что этот путь избран доброю волей. Видя в человеке его высшее «я» в духовном мире, и видя человека здесь в становлении, св. Серафим прозревал в пути его все возможности жизни и всю неизбежность.
Избытком, купленным страданием, Серафим сокращал ему путь, беря на свою душу его тяжесть. Он давал советы, освобождал от болезней.
И каждого после исповеди целовал в уста, говоря во всякое время года: Христос воскресе! Он, любящим сердцем сораспятый всему творению, умерший для себя, о кресте молчал, а говорил о воскресении.
О кресте его говорит нам зато его взор, на портретах.
Он каждого человека встречал как брата, радуясь братскому духу, и часто кланялся людям до земли, целовал им любовно руки.


Когда он оставил затвор, здоровье его было плохо. Болели голова и ноги. Он стал ходить в лес на то место, которое теперь, в отличие от первой лесной пустыни его, называется ближней пустынькой. Там был пересохший источник, близ которого на столбике стояла икона Иоанна Богослова. В то время источник снова забил. Серафим благословил его, сообщив ему целительную силу. У этого источника старец работал. Он собирал в речке Саровке камешки и укладывал ими водоем. Рядом сажал лук и картофель. Ему поставили здесь сруб, где бы он мог отдыхать от зноя; через два года в срубе была устроена келья, но без окон. Каждый день в два или в четыре часа поутру старец шел из монастыря в ближнюю пустыньку в своем белом балахоне, в помятой камилавке, опираясь на мотыгу. В котомке его лежали камни, песок и поверх них Евангелие. И когда спрашивали его, зачем он так утруждает себя, он отвечал: «Томлю томящаго мя».
Народ ждал его на пути, и в пустыньке, и в церкви, особенно, когда он причащался.
Благословляя народ, он раздавал сухарики, давал больным воды из своего источника, посылал их искупаться в его студеной воде.
Первый, кого он исцелил, был сосед-помещик, Михаил Васильевич Мантуров.
Серафим был еще в затворе, когда дворовые люди Мантурова принесли к нему своего барина, страдавшего страшной болезнью ног. Эту болезнь врачи не могли понять; она заставила Мантурова бросить военную службу и жить в поместье.
«Что пожаловал? Посмотреть на убогаго Серафима?» — встретил его ласково старец. И на просьбу больного исцелить его, трижды спросил его, верует ли он в Бога. Мантуров в Бога веровал. Серафим оставил его в сенях, посадив на гробе; а сам ушел молиться в келью. Он вынес освященного масла, встал на колени перед Мантуровым и, растирая ему ноги, сказал: «По данной мне от Господа благодати перваго тебя врачую». Потом велел ему встать на ноги и идти в монастырь, насыпав ему в карманы и фалды сюртука сухарей. Исцеленный поклонился ему в ноги, а Серафим строго сказал: «Разве Серафимово дело мертвить и живить? Что ты, батюшка? Это дело единаго Господа».
По совету Серафима Мантуров в благодарность Богу за свое исцеление принял добровольную бедность. Он был очень несчастен, сперва от жены-лютеранки, которая не могла долгое время примириться с такой участью, потом от клевет и преследования других людей. Ему приходилось смирять свой горячий и гордый характер; из преданности к Серафиму он покорялся и был верным помощником старцу, особенно во всем, что касалось Дивеева.
Эта женская община, которая находилась в восьми верстах от Сарова, была любимым детищем Серафима. Основана она была матерью Александрой Мельгуновой, которую Серафим называл «великою женой». Сохранился портрет ее. Из-под отороченной мехом шапочки выделяются тонкие, выписанные брови и серые, глядящие вдаль, задумчивые глаза; тонкий нос, губы и весь облик напоминают икону; и вместе с тем в этом строгом, исполненном мудрости и воли лице столько нежной, задумчивой, русской красоты. В одной руке она держит четки, в другой посох. Она была вдова, владела многими поместьями, но, оставив все, странствовала по России, по святым местам, незнаемой служила людям, втайне благотворила.
В Киеве во Фроловском монастыре имела она видение. Божия Матерь указала ей путь на север и, вторично явившись ей в Дивееве, тут повелела основать монастырь. Духовный подвиг ее был велик. Когда отец Пахомий соборовал умирающую мать Александру Мельгунову, и она просила его не оставлять ее «дивеевских сирот», Серафим, тогда иеродиакон, был при этом. И Пахомий оставил Дивеево на него.



Александра Мельгунова


В Дивеевской общине скрыта какая-то тайна, которую будущее раскроет. Серафим говорил, что игуменья этого монастыря — Сама Богородица, что нет в этой обители ни одного камня, который был бы положен им, убогим Серафимом, не по Ее повелению; что Дивеево будет духовным оплотом будущей России. Он приказал сестрам вырыть канавку по следам Пречистой Девы, Которая «Своими стопочками» обитель обошла. Когда Антихрист будет царить по всей земле, за эту канавку не перейдет Антихрист, до неба подымется тогда канавка.
И всякое дело, которое Серафим предпринимал для Дивеева, покупал ли землю, строил ли церкви — имело какое-то особое, таинственное значение, необъяснимое.
Однажды старец призвал к себе Мантурова, взял колышек, перекрестившись, поцеловал этот колышек и то же велел сделать и Мантурову. Потом, поклонившись ему в ноги, просил его поехать в Дивеево и, отсчитав столько-то шагов от алтарного окна Казанской церкви, вбить этот колышек в землю; причем, никогда не быв в Дивееве сам, Серафим точно указал ему канавки и луговины, которые встретятся там. Когда Мантуров вернулся, исполнив поручение, Серафим опять молча поклонился ему в ноги и был весь тот день очень радостен. Целый год он об этом не упоминал, а в 1824 году вновь призвал Мантурова и передал ему четыре колышка, так же поцеловав их, перекрестившись и прося сделать то же, и, так же кланяясь Мантурову в ноги, указал, где вбить их по четырем углам от первого.

Через четыре года на этом месте стояла мельница — кормилица дивеевских сестер. На этой мельнице Серафим поселил двенадцать девушек. Это была особая Серафимова община, состоявшая исключительно из девушек. Работая на мельнице, они жили по особому уставу, который, по словам старца, дала им Сама Богородица. Молитвенный устав их был полон и строг, но они не должны были изнурять себя; Серафим следил, чтобы они были всегда сыты и радостны, чтобы духа уныния не было среди них.
К этим девушкам старец относился с особенной нежностью.
— Видала ли ты, матушка, моих мельничных девушек? — спрашивал он одну женщину.
— Видала, батюшка.
— А видала ли ты пчелок, радость моя?
— Как не видать, батюшка.
— Ведь пчелки-то все кругом матки вьются, а матка от них никуда, так вот точно и дивеевские мои девушки, ровно как пчелки, всегда с Божьей Матерью будут.
Два женских образа связаны со св. Серафимом в этой тайне Дивеева.
Один — младшая сестра Мантурова, Елена Васильевна. Это была красавица. Черные косы обвивали ее маленькую голову; черные глаза горели радостной волей. Семнадцати лет она стала невестой; а через год непонятный переворот произошел в ее жизни. Никто не знал и она не знала сама, почему вдруг отказала своему жениху, который любил ее, и которого она раньше очень любила. Вскоре она заболела нервной горячкой в чужом поместье. На обратном пути домой она пережила страшное видение, после которого решила идти в монастырь. Это было на почтовой станции; слуги готовили чай в комнате, а она осталась одна в карете и дремала. Когда лакей пришел за ней, она стояла, открыв дверцу кареты и запрокинувшись назад, застывшая от ужаса. Ее внесли в комнату, послали за священником. Ужас не оставлял ее весь день. Все, что есть в человеке отъединенного от Бога, себялюбивого и темного, увидала она над собой в виде безобразного черного змея, изрыгавшего пламя. Это было отражение ее низшей природы.
Вскоре она отправилась к Серафиму и сообщила ему о желании своем идти в монастырь. Но он все время загадочно толковал ей о предстоящем ей браке, к которому она должна подготовляться: «И пока жених твой будет в отсутствии, ты не унывай, а крепись и лишь больше мужайся. Он и придет ночью тихонько и принесет тебе колечко. Так вот три года и приготовляйся». Она плакала и роптала, не понимая, о чем говорит он ей. «И даже вот еще что скажу тебе, радость моя: когда ты будешь в тягостях-то, так не будь слишком на все скора, ты слишком скора, радость моя, а это не годится, будь тогда потише, все потихоньку да потихоньку», и старец показывал ей, как ей надо осторожно что-нибудь поднимать, как ступать. «Если так-то пойдешь, благополучно снесешь!» Он говорил ей о духовном рождении, о рождении высшего «я». И когда ей минуло двадцать лет, он открыл ей, что принимает ее монахиней в Дивеево: «Ведь вот какой жених-то, радость моя».
Елена Васильевна обладала великой волей и шла по своему пути неуклонно, отдаваясь духовному подвигу всей силой души своей. Духовный мир так внезапно открывался ей, что старцу приходилось ограждать ее от страшных видений. Недаром он так долго удерживал ее и говорил, что она больно скора.
Она во всем была ему послушна; будучи прекрасно образована, она была, как и брат, помощницей Серафима в сношении с внешним миром по всем дивеевским делам, старец называл ее начальницею и госпожою дивеевских девушек, но она из смирения отказывалась и в этом была непреклонна.
Когда ей было двадцать семь лет, он призвал ее: «Радость моя, ты мне была всегда послушна». Она сказала, что послушает его и теперь. «Брату твоему пришло время умереть, но он нужен для Дивеева. Вот послушание тебе, ты умри за Михаила Васильевича».
И она сказала: «Благословите, батюшка».
Он говорил ей о сладости смерти, а она вдруг сказала: «Батюшка, я боюсь смерти».
— Радость моя, что нам бояться смерти, для нас будет лишь вечная радость.
Она простилась с Серафимом, но на его пороге упала; он дал ей выпить святой воды.
Вернувшись домой, она легла, говоря: «Теперь я более уже не встану».
Перед смертью ей были прекрасные видения.
Скончалась она накануне Троицына дня.
Серафим посылал сестер, бывших в Сарове, домой, говоря: «Скорее, скорее грядите в обитель. Там великая госпожа ваша отошла ко Господу».
— Что плачешь, радоваться надо! — говорил он ее послушнице, и сосед его по келье слышал, как он повторял: «Ничего не понимают! Плачут! А кабы видели, как душа-то ее летела! Как птица вспорхнула! Херувимы и серафимы расступились!»
И другой тихий образ светится рядом со старцем Серафимом — Мария. Их род был крестьянский. Она пришла в Саров в 1822 году в праздник Введения во храм со своей сестрой, дивеевской монахиней. Ей было тогда тринадцать лет. Высокая, тоненькая девочка, с длинными золотыми волосами, с золотыми бровями, с золотыми ресницами. Ее длинное личико было нежно-румяно, а глаза голубые, красоты и строгости необычайной. Серафим не отпустил ее домой в деревню. Она стала Дивеевской сестрой. Была почти молчальницей, сама не говорила, только тихо отвечала на вопросы. Ее чаще других звал к себе Серафим, ей сообщал тайны своих откровений, тайны России, которые она сохранила.
Умерла она девятнадцати лет. В час ее смерти Серафим заплакал и сказал своему соседу по келье:
— А ведь Мария-то отошла И так мне ее жаль, что, видишь, все плачу.
«Марию я посхимил, — сказал он сестре ее. — Она схимонахиня Марфа. У нее есть и схима, и мантия, и камилавочка моя».
Она лежала в дубовом цельном гробу, который послал ей старец. На распущенные волосы ей надели зеленую бархатную шапочку, шитую золотом, в руки дали четки, сверху надели черную с белыми крестами схиму и длинную мантию.
Монахинь, работавших в лесу на Сатисе и собиравших ягоды, он посылал домой и говорил: «Радости вы мои, скорее, скорее грядите в Дивеев, там отошла ко Господу великая раба Божия Мария!» Саровских монахов и народ он тоже посылал на похороны; мирским девушкам приказывал приодеться, расчесать волосы и припасть к ее гробу.
О причине смерти ее он говорил: «Когда в Дивееве строили церковь, все носили по два, по три камушка, а она с молитвой по пять и шесть сразу. Вот животик и надорвала». Он говорил еще при ее жизни одной мельничной сестре: «У Господа двенадцать апостолов, у Царицы Небесной двенадцать дев, а у меня вас двенадцать. Я из двенадцати дев избрал себе в невесты в будущем Марию, и там она над вами будет старшею».
Перед началом постройки мельницы, зимой, к Серафиму в Саров пришли две любимые сестры дивеевские. Одна из них была Мария. Он повел их в дальнюю пустыньку, куда шел в первый раз после своей жизни там. По дороге, зачерпнув рукавицей из своего целебного источника воды, он дал из нее напиться кашлявшей сестре. В дальней пустыньке в келье старец дал им по зажженной свечке, велел стать по сторонам распятия, Марии справа, другой слева, и, стоя между ними, долго молился. Затем они приложились к распятию. Весь остальной день чистили погреб, вечером вернулись в Саров. С этого дня начал Серафим с сестрами рубить лес для мельницы. В дальней пустыньке поставили печь и там сестры отдыхали.
Это моление в лесу с двумя сестрами, из которых одна была поставлена им потом старшей сестрой на мельнице, а другая, Мария, старшей над ними в другом мире — имело несомненно особое значение.


С Дивеевым связано еще имя Мотовилова. Серафим исцелил его в 1831 году в сентябре. Слуги принесли своего юного, но уже три года как совершенно расслабленного и скрюченного ревматизмом барина в ближнюю пустыньку, и он на глазах у всего народа вышел от старца здоровым.
Сохранились записки Мотовилова о его беседах с Серафимом.
В ноябре, после своего исцеления, Мотовилов пришел в пустыньку.
Старец посадил его на пень, а сам сел против него на корточках. Земля была покрыта снегом и сверху порошила снежная крупа. Старец стал говорить ему о цели христианской жизни, которая состоит в стяжании Духа Святого Божьего. Он объяснил ему, что́ есть Дух Святой. Это то «дыхание жизни», которым обладает человек, бессмертное дыхание, благодаря которому человек выше других тварей и подобен Богу. «Адам, — говорил Серафим, — сотворен был до того не подлежащим действию ни одной из сотворенных Богом стихий, что его ни вода не топила, ни огонь не жег, ни земля не могла пожрать в пропастях своих, ни воздух не мог повредить каким бы то ни было своим действием. И все любовались на него, как на совершенный венец творения. Адам дал каждой твари на языке такие названия, которые знаменуют вполне все качества, всю силу и все свойства, которые она имеет по дару Божьему». Этим Духом он мог постигать «глаголы Господа, и беседу святых ангелов, и язык всех зверей, и птиц, и гадов, живущих на земле, и все то, что ныне от нас сокрыто и что для Адама было так ясно. Но Адам и Ева вкусили преждевременно от древа познания и лишились дара, который вернул людям Христос. Впрочем, Дух Божий продолжал действовать на земле непрестанно, например, в пророках, сивиллах, в греческих философах, но людям не был открыт в той полноте. Христос же вернул людям прообраз человека и открыл им путь стать вновь сосудом Духа Божьего, когда вдунул этот Дух в двенадцать апостолов».
Серафим говорил о явлении этого Духа Святого как неизреченного света.
Становилось поздно. Снег продолжал идти. Мотовилов спрашивал, как человек может узнать присутствие в себе Духа Святого.
— Мы оба теперь, батюшка, — сказал Серафим, — в Духе Божьем с тобою! Что же ты не смотришь на меня?
— Не могу, батюшка, смотреть, потому что из глаз ваших молнии сыпятся. Лицо ваше сделалось светлее солнца, и мне глаза ломит от боли.
А Серафим сказал: — Не устрашайтесь, ваше Боголюбие! И вы теперь сами так же светлы стали, как и я. Вы сами теперь в полноте Духа Божьего, иначе вам нельзя было бы и меня таким видеть.
И, нагнувшись к нему, он шепотом заговорил с ним о своей молитве о нем.
— Что же, батюшка, не смотрите мне в глаза? Смотрите просто и не убойтесь, — Господь с нами!
Лицо Серафима было в середине солнца. Мотовилов видел движение его губ, слышал его голос, чувствовал, что кто-то держит его за плечи, но не видал ни этих рук, ни себя, а только ослепительный свет, который озарял снежную поверхность и снежную крупу, падавшую сверху.
И Серафим спрашивал его, что он чувствует.
— Чувствую такую тишину и мир в душе, что никакими словами не могу выразить.
Старец говорил ему о мире, это тот мир, о котором Господь сказал ученикам своим: «мир Мой даю вам, не якоже мир дает, Аз даю вам». — Что же еще чувствуете вы?
— Необыкновенную сладость!
И Серафим объяснял ему чувство сладости. — А еще?
— Необыкновенную радость во всем моем сердце.
Старец говорил ему о радости человека, рожденного в духе: «Жена егда раждает, скорбь имать, яко прииде год ея; егда же родит отроча, ктому не помнит скорби за радость, яко человек родися в мир. В мире скорбни будете, но егда узрю вы, возрадуется сердце ваше, и радости вашея никто же возьмет от вас».
«Теплоту необыкновенную» ощущал Мотовилов.
— Как, батюшка, теплоту? — с улыбкой спросил Серафим, — Да ведь мы в лесу сидим. Теперь зима на дворе, и под ногами снег и на нас снег. Он пояснял Мотовилову и теплоту, и благоухание, которое тот чувствовал.
В конце беседы старец сказал ему: «Вера наша состоит не в препретельных земныя премудрости словесах, но в явлении силы и духа». «Вот в этом-то состоянии мы теперь с вами и находимся», и он завещал Мотовилову помнить этот час.
Мотовилов часто беседовал с Серафимом. Серафим видел, что в сердце его была грусть. Он любил одну девушку и тосковал о ней. Девушке этой было шестнадцать лет тогда.
— Что вы, батюшка, ваше Боголюбие! Нет, нет, вашей, от Бога вам предназначенной невесте теперь восемь лет и несколько месяцев.
Мотовилов огорчился и не понял его. Потом старец стал его спрашивать об одной девушке, с которой у него прежде была связь. Мотовилов испугался, пораженный его прозрением. Узнав, что та девушка устроена, старец сказал:
— Молю и прошу ваше Боголюбие, не презрите словеса и не забудьте убогой просьбы моей… И Серафим поклонился ему «до лица земли». Встал он и продолжал:
— Если когда-нибудь, где-нибудь девицу станут поносить за вас, что де она ближняя и искренняя, Мотовиловская, а про вас будут говорить, что вы живете с ней, то, хотя бы вы вовсе не касались ее, прошу и умоляю вас, уважьте просьбу убогого Серафима — освятите ее себе.
— Как, батюшка, освятить?
— Не об освящении говорю я: как чистая дева она свята и без того. Освятите ее себе в подружие, то есть поимите ее себе в жены, просто сказать, женитесь на ней.
И он опять поклонился до лица земли. Мотовилов припал к ногам старца и уверял, что он никого не знает с тех пор, как любит ту девушку, и особенно с тех пор, как бывает у Серафима.
Но Серафим еще кланялся ему, и все просил за какую-то девушку, которая как ангел и по духу, и по плоти, крестьянка по рождению.
Серафим разумел девочку, которой было тогда восемь лет. Она была племянницей одной Дивеевской сестры и воспитывалась в монастыре. На ней впоследствии Мотовилов и женился.
Мотовилов называл себя служкой Божьей Матери и Серафимовым. Ему Серафим заповедывал служить «мельничным сестрам». Ему открыл о своей страшной борьбе с темными силами тысячу дней и тысячу ночей. Раз старец говорил ему о могуществе этих сил в мире, от которых спасает человечество только благодать Христова. «Малейший из них своим когтем может перевернуть всю землю», — сказал он.
— А разве, батюшка, у бесов есть когти? — усумнился образованный дворянин.
— Эх, ваше Боголюбие, ваше Боголюбие, и чему только вас в университете учат? Не знаете, что у бесов нет когтей. Не изобразить их никаким человеческим подобием, а подобие нужно — вот их и изображают черными и безобразными.
В последней беседе своей старец сказал Мотовилову: «Так-то, ваше Боголюбие: укоряеми — благословляйте, хулими — утешайтесь, злословими — радуйтесь! Вот наш путь с тобой!»
Мотовилов всю жизнь, как умел, служил памяти Серафима. Его любовь к Серафиму и к вере проявлялась часто чрезвычайно странно, но сердце его было преданное и бескорыстное. Странные болезни посещали его, исцелялись они лишь духовным воздействием. С годами странности в нем усугублялись. Он непрестанно ездил по святым местам. Везде знали «барина в красной шубке». По Дивееву ходил с непокрытой головой во всякое время дня и года. Раз в сутки обходил святую канавку, по которой, как Серафим говорил, «прошли стопочки Самой Царицы Небесной». В гололедицу оползал ее на четвереньках. Дивеевская юродивая Пелагея Ивановна говаривала ему с любовью: «Безумный ты, Николка! Такой же безумный, как и я!»


В 31-м году в Благовещение Серафиму было великое видение. С ним была в то время дивеевская старица Евдокия. Это было рано утром. Серафим накрыл ее своею мантией и стал читать акафисты. Потом сказал: «Не убойся, не устрашись… Благодать Божия к нам является»
Сделался шум вроде ветра, дверь отворилась сама, засиял свет, благоухание разлилось, послышалось пение. Серафим, упав на колени, пролепетал: «О, преблагословенная, пречистая Дева, Владычице Богородица!»
Вошли два ангела с ветвями, расцветшими весенними цветами, Иоанн Предтеча и Иоанн Богослов, за ними Богоматерь и двенадцать дев.
Ее беседа с Серафимом была о Дивееве, и, благословляя старца, Она сказала: «Скоро, любимиче мой, будешь с Нами».
Старец слабел: уже меньше людей принимал он к себе. И при расставании иным говорил: «Там увидимся, там лучше, лучше, лучше». И ждал смерти как величайшей радости. 1 января 1833 года, в воскресенье, он обошел после причастия все иконы, прикладываясь к ним, простился со всеми братьями и был крайне изнеможен. В этот день он три раза выходил из своей кельи и смотрел на место, где указывал раньше, чтоб его похоронили.
Вечером его сосед по келье о. Павел слышал, как за стеной дрожащий, старческий, но радостный Серафимов голос пел пасхальные песни: Воскресение Христово видевше… Светися, светися, новый Иерусалиме… О Пасха велия и священнейшая, таинственная Пасха…
В шесть часов утра о. Павел почувствовал запах дыма в сенях. Он постучался в дверь к Серафиму. Ответа не было. Опасаясь пожара, о. Павел позвал шедших к заутрени иноков. Утро чуть брезжило.
В темноте взломили дверь. Это тлели холсты и книги. Снегом потушили пожар. Внесли свечу. Старец стоял на коленях перед иконой Божьей Матери Умиление, которую он называл всегда «Радостью всех радостей». Руки его были сложены крестом на груди, голова опущена. Его хотели разбудить.
Но он отошел.


Вот в кратких чертах жизнь святого Серафима. Но он больше того, что можно о нем рассказать, больше того, чем то, как смог выразиться в жизни.
Его слова и поступки принадлежат времени. Это только тень того, что совершилось в духовном, что вечно. Слово, как бы ни было оно верно, повторенное другими устами в другое время, может стать ложью; так и поступок, не взятый в связи с целой жизнью, — знак, пустой и мертвый. Часто такие повторенные слова или поступки становятся стеной между нами и живым духом, который когда-то так говорил и когда-то так поступал. Надо уметь, не останавливаясь на форме, проникать дальше, к тому духу, которому она служила, который жив, который, оставаясь верным себе, сегодня говорил бы иначе, нежели вчера. Но люди склонны все закреплять и прибивать живое гвоздями. Когда из знака делают суть, является идолопоклонство. Поклоняются тени, подобию, а не духу. Это поразило меня в Сарове со стороны тех, которые призваны были бы сохранить предание о старце живым, передать его живой образ. Но это внешнее поклонение вещам и формам есть измена духу того, кто нарочно облекал великое в детскую, смиренную, странную форму, чтобы сделать эту форму легкой, текучей, прозрачной, чтобы тень не заслонила действительности. Ведь убогий Серафим разум мира сего заменил премудростью, которая есть безумие перед людьми. Ведь внешнее-то и хотел он разбить, придавая ему только значение знака.
«Подобие нужно», — говорил Серафим, и горящие свечки в его келье, и «сухарики», которые он раздавал, и колышки, и мельница с двенадцатью девушками — все это подобия высочайшей духовной действительности, все это таинства. Ибо о великом он умолчал, но, любя народ, дал силу и утешение.
Ясно стало мне это в Сарове.
Ударяли ко всенощной. И в ворота под белой колокольней, где садилось солнце, шел под колокол народ. Тысячи шли. Старцы, белые как лунь, и молодые, с черными как уголь и с русыми шапками волос, бородатые мужики. Темные, солнцем обгорелые лица. Глубокие, из-под густых бровей, как из леса, светящиеся вещие глаза. Молодые бабы и старухи. Покорные, замученные, верующие. Много скорби и смирения. И отрешенность почти у всех. И текли, текли ко храму под колокол. Видя эти глаза отрешенные, которые, смотря на окружающее, видят иное, я поняла, что Серафим для этих людей. Он, как и его Россия — не здесь. Ибо не здесь, не на земле этот народ, работающий в поте лица над землей, просящий только земли, чающий земли, но не связанный ею и не принимающий ее, которому она тяжела в нынешнем образе своем, попранная Иудой.
И когда на другой день понесли вокруг церкви гробницу святого Серафима, и полетели над толпой к этой гробнице перебрасываемые холсты, и представились мне руки, сеявшие и дергавшие лен по всей России, и прявшие и ткавшие его по темным избам по всей России, и глаза, не знающие иной надежды сквозь слезы бабьей доли, — то поняла я, что такое Серафим для всей России.
И когда видела по дороге в пустыньку под деревьями больных и калек с прозрачными, страданием страшными глазами, и на камне его, и у источника, то поняла я, что не учение, не слова мог дать Серафим этому народу, а силу свою, силу, которая, судя по взору его, могла бы землю грозой спалить, а загорелась такой любовью, которая не прейдет, когда все пророчества прейдут. Пролилась на землю, напоила источник, и камни, и травы жалостью целящей. Он воду умолил, и камень, и деревья за людей. В воде, в земле простер свои объятья к людям.
Этот источник бьет из сердца Серафима.
Эта скала — сердце Серафима.
Он стал за Россию, над ней, до неба. И земля верна его духу, и вода.
Только люди забыли. Я смотрела на монастырь в Сарове и Дивееве, на торгашество, любопытство и идолопоклонство; и думала где же Дивеево, которое будет, по словам святого Серафима, духовным оплотом России? Где пророчество Серафимово?
В Дивееве, близ старой Казанской церкви, под деревом три могилы. Посреди покоится первоначальница Дивеева, мать Александра Мельгунова, по правую руку от нее Елена Васильевна, по левую — Мария.
Вот он тот храм, на который так радовался старец, дивный храм над Дивеевым. Не построил ли он его в душах Елены и Марии? Эти души, рано оторванные от земли, великие силы, рано сорванные и отданные высшим силам для борьбы со злом на земле, как золотые мечи в руки ангелам, — вот он оплот.
Маленькая Мария, повязывавшая свой платок так, чтобы не видать ничего иного, кроме дороги в Саров да кончиков своих ног, унесшая в душе лишь образ Серафима и тайну его откровений; духовная невеста Серафима, не станет ли рядом с ним стражем над грядущей Россией?
Что знаем мы о сокровищах тех душ, которые собрал Серафим в Дивееве, — души горячего и несчастного Мантурова, безумного и нелепого в проявлении своей веры Мотовилова, простых, еле грамотных мельничных сестер или блаженных и юродивых Дивеева? Это за пределами нашего разумения Серафим знал их силу, провидел будущее.
Россия молчит. Дух ее еще не снизошел в ее тело, он над ней, он больше нее. Потому все, что здесь, на земле, — только тень иного. Только знак, подобие. Такое подобие — «канавка», которая во времена антихриста до неба встанет, и «сухарики» Серафима, и мельница его с двенадцатью девушками.
Тот, кто начинает вникать в язык вещей, для кого вещи суть знаки, через которые открываются духовные сущности, поймет и это подобие.
Тайна хлебного зерна открывается тому, чья душа, очищенная от страстей, готова к принятию духа.
Такая душа сквозь все видимое видит невидимое. Все стихии, вся природа становится для нее живым языком духа. Такой человек в хлебе, в «сухариках», принимает тайну матери-земли, сочетавшейся с солнцем, тайну Христову.
Замечательно, что в древних сказаниях, где в образах скрываются истины духовного мира, встречаем мы рассказы о мельницах с девушками, работающими на них. Осуществив эту мельницу на земле, Серафим совершил таинство за всю Россию.
На таинственном языке христианства душа, прошедшая через духовное очищение и готовая принять в себя мировой Дух, называлась всегда чистой, премудрой Девой. Воплощением на земле этой чистой Премудрости была Богородица.
Связь Серафима с Девой Марией — тайна всей России. Не есть ли Россия душа, ожидающая «стяжания Духа Святаго Божьяго», который, озарив ее, очистив страстный огонь ее, все своеобразие ее освятит в вечность, в божественную Премудрость — Софию.
И светится эта душа из чащи глухого соснового Саровского леса через голубые глаза убогого Серафима.

Комментариев нет:

Отправить комментарий